«Жизнь не готовила меня к такому выбору» — с этой эмоцией я вчитывалась в шорт-лист медали Андерсена полгода назад. За кого болеть, когда с одной стороны в списке номинантов — русский художник (впервые за столько лет русский художник в шорт-листе!), а с другой — Ивона Хмелевская? Выбор был абсолютно мучительный, и теперь, вдумавшись, я понимаю, что Хмелевская — одна из немногих художниц, кто в принципе мог заставить меня колебаться.
Медаль Андерсена, как и любая крупная премия — это огромный символический капитал. То, что делает художник, как он это делает, после вручения приобретает особый вес. С помощью подобного символического капитала можно привлечь внимание к иллюстраторской школе целой страны, можно открыть миру новые имена и новые течения. По этой причине, минуя всякий патриотизм, мне бы хотелось, чтобы медаль Андерсена получила Хмелевская: то, что она делает — огромная редкость, но при этом — действительно важно.
Кажется, говорить о том, что современная детская книга отходит от буквального иллюстрирования текста в сторону создания визуального нарратива, будет некоторым повторением. Книжка-картинка и комикс достаточно плотно вошли в нашу жизнь, чтобы визуальная литература перестала казаться чем-то революционным и инородным. Мы умеем считывать одновременно знаки разных семиотических систем, мы замечаем знаки, образующиеся на границе этих систем, распознаем художественные тропы, построенные на контрапункте текста и изображения. Мы, как ни посмотри, достаточно подкованы в том, что касается визуальной литературы. Однако Хмелевская в своих книгах проходит настолько дальше по этому пути, что нам остается лишь ошарашено глядеть ей вслед – потому что неясно, как за ней угнаться.
Здесь нам приходится говорить об абсолютно других измерениях, не в том смысле, в котором мы переходим от плоскости к объему в pop-up books, но об абсолютно новых измерениях, о которых мы едва ли слышали прежде. Хмелевская использует то необозначенное пространство, которое проявляется, когда мы переворачиваем страницу (см. например, «A House of the Mind. Maum»). И даже то пространство, которое существует между двумя иллюстрациями на разных сторонах одного листа (см. изумительную «Na wysokiej górze»). Но главное измерение, доступное кроме Хмелевской очень и очень немногим – не формальное, а институциональное.
История русской иллюстрации складывалась таким непростым образом, что сейчас для нас переход от привычного иллюстрированного нарратива к нарративу визуальному – большой, важный шаг на пути к восстановлению русской книжки-картинки. Для современного русского художника открыты все пути. Часто он напрямую наследует русской футуристической книге с ее наделением буквы и слова графической функцией (и созданием визуального нарратива за счет того, что буква отныне – тоже изображение). Так, например, в недавнем интервью Colta.ru Маша Краснова-Шабаева фактически цитирует Хлебникова, говоря, что «единственный шрифт, который должен быть в [зинах], — это буквы, написанные или нарисованные мной от руки» [i] . И в работах Татьяны Кузнецовой, или, скажем, Дарьи Герасимовой мы видим те же приемы интеграции буквы в картинку. С другой стороны некоторые художники обращаются к европейской традиции создания визуального нарратива через смысловое взаимодействие изображения и теста (то есть книг, где часть истории рассказана словами, а часть - иллюстрациями). Здесь отличным примером будет «История старой квартиры» Анны Десницкой и Александры Литвиной.
Однако, каким бы путем современный русский иллюстратор не создавал визуальный нарратив, речь все еще идет о нарративе, то есть традиционной истории, которую расскажет автор, а читатель прочтет. Хмелевская умеет отказаться от привычного нам нарратива и создать историю, минуя сюжет.